В течение прошедшей недели политологи (и все кому не лень) обсуждали статью Владислава Суркова, опубликованную в «Независимой газете». Смеялись весело и от души. В самом деле: текст помощника президента, изобилующий высокопарными выражениями и странными словосочетаниями, явственно говорил об отсутствии у человека какого-либо контакта с реальностью и свидетельствовал о том, что представления его о стране, где он живет и даже некоторое время стоял у руля, являются, по меньшей мере, весьма смутными, почерпнутыми в основном из реакционных философских трактатов двухсотлетней давности.
Однако причины подобной неадекватности как раз и представляют интерес. Недостаточно констатировать, что страной управляют люди, ничего о ней не знающие и не желающие знать. Куда важнее понять, как и почему подобная публика умудряется сохранять свою власть.
Будучи постмодернистом (и в этом смысле типичным продуктом поверхностного отечественного западничества), Сурков считает себя специалистом по «конструированию смыслов». Данная деятельность, к несчастью, находится в прямом противоречии с логикой русского языка, согласно которому смысл существует только в единственном числе. И не случайно. В наших словах и делах смысл либо есть, либо его нет. А конструировать и выдумывать его задним числом (вместо того, чтобы понять, анализируя происходящее), это и есть характерная постмодернистская игра, устраняющая из политики реальное содержание.
Вместо содержательного обсуждения проблем (пенсионная реформа, потеря управляемости, массовое недовольство, деградация промышленности и т. д.) помощник президента философствует на тему особого русского пути, который, впрочем, и не особый вовсе, а является предметом подражания и зависти всего остального мира. Особенность этого пути, по Суркову, в том, что не только демократия, но и работающие государственные институты и даже уважение поданных к власти нам не требуются, поскольку есть религиозное по своей сути доверие и мистическое непосредственное взаимодействие между президентом (которым всегда будет Путин, даже если ныне существующий Путин умрет) и неким «глубинным народом».
К этой категории — «глубинный народ» — надо присмотреться немного внимательнее. Как и все смыслы, сконструированные отечественными постмодернистами, эта категория в основе своей заимствованная, но одновременно вывернутая наизнанку. В основе её лежит понятие «глубинного государства» (deep state), используемое американскими публицистами, склонными к конспирологии. Глубинное государство, по их мнению, представляет собой сеть неформальных связей между спецслужбами, профессиональной правительственной бюрократией и корпоративными элитами. Эта система связей обеспечивает неофициальный и непубличный, но совершенно реальный процесс принятия решений, которые потом тем или иным способом навязываются публичной выборной власти.
Совершенно очевидно, что роль «глубинного государства» в подобных интерпретациях сильно преувеличена и как часто бывает с конспирологией, поиски «тайной власти» как раз помогают замутнить и скрыть из виду весьма неприглядные стороны власти реальной, причем лежащие совершенно на поверхности. А именно прямое лоббирование и подкуп политиков или чиновников крупнейшими корпорациями. Информация об этом лоббировании, о внесенных суммах и договоренностях совершено открыта, доступна и легко отслеживается, но именно о данной стороне дела нам предпочитают не рассказывать.
Тем не менее мы хотя бы знаем из кого состоит глубинное государство, его можно локализовать и оно реально существует, хотя значение его существенно преувеличивается. Напротив, «глубинный народ» Суркова локализовать невозможно. Это не описание какой-то определенной социальной группы, у него нет никаких профессиональных, демографических или локальных характеристик, а есть только характеристики культурные, причем опять же заимствованные из текстов монархических публицистов середины XIX века. Именно эти авторы формировали образ малограмотного, но мудрого русского мужика, консервативного и патриотичного, преданного монархии, терпеливого, покорного и нетребовательного. Реальные русские крестьяне, правда, периодически «выходили из образа» и начинали то усадьбы помещичьи жечь, то чиновников убивать, то и вовсе уходить в разбой или в революцию. Тем не менее эту систему патриархальных ценностей удавалось раз за разом восстанавливать с помощью армейских подразделений, карательных экспедиций, расстрелов или отдельных попыток гуманного управления, пока система не дала основательный сбой в 1905 и не рухнула окончательно в 1917 году. Тем не менее патриархальный крестьянский мир, описываемый монархической публицистикой в сильно идеализированном виде, всё таки реально существовал. А вот «глубинный народ», спрятан где-то так далеко и так глубоко, что его никто никогда не видел.
И не случайно. Этого «глубинного народа», обладающего в XXI веке теми же социально-культурными характеристиками, что и в XVII-XVIII веках, просто не существует.
Даже сильно деградировавшая по сравнению с позднесоветскими временами сегодняшняя Россия представляет собой урбанизированное общество, где пользователей интернета на душу населения едва ли не больше чем в некоторых странах Запада, где потребление давно уже стало (нравится нам или нет) важным поведенческим стимулом, а высшее образование перестало быть роскошью для избранных. Жители больших и средних городов, составляющие огромное большинство нашего населения, — служащие, рабочие, мелкие предприниматели, научные работники, богатые и бедные, мужчины и женщины, интеллектуалы и маргиналы — все эти люди составляют в совокупности весьма разношерстную массу, сложную и пеструю социальную мозаику, нередко приводящую в ступор сторонников упрощенной версии классового анализа. Но единственное, что объединяет данную массу, это то, что никто из её представителей не имеет ничего общего с тем патриархальным «глубинным народом», который существует в воображении идеологов.
Как же тогда быть с официальной пропагандой, которая не просто ретранслирует архаично-патриархальные ценности, но и делает это во всё более агрессивном виде, пытаясь некоторые меры проводить уже на практике (от попыток загнать женщин назад в семью до законов об ограничении свободы интернета)? Вот тут-то мы и подходим к самому интересному. До недавнего времени сила пропаганды состояла как раз в том, что она никак не была связана с реальностью.
Как мы относимся к героям и сюжетам волшебных сказок? Они могут нам быть симпатичны или безразличны. Но в любом случае они не могут вызвать у нас отторжения, ненависти, протеста, просто потому, что не являются частью нашей реальности. Эта фантасмагорическая реальность, сконструированная Владиславом Сурковым и его политтехнологами в начале нынешнего века, остается источником идеологического вдохновения для всех последующих призывов президентской администрации. И хотя самого Суркова на прежнем месте давно уже нет, тень его по-прежнему накрывает виртуальное пространство в котором живут кремлевские обитатели.
На фоне относительного успеха России в 2000-е годы идеологический шум из телевизора воспринимался массами людей с благожелательным равнодушием. Он не только не мешал их жизни, которая выстраивалась по собственной параллельной логике массовой (и на первых порах успешной) адаптации к последствиям рыночных реформ 1990-х, но и воспринимался как своего рода рефрен, контрапункт повседневности. Люди, занятые карьерой и повседневным бытом, с удовольствием слушали с экрана льстивые рассуждения о том, что на самом деле они все как один — патриоты и высоко духовные личности. Индивидуализм рядового потребителя компенсировался рассказами о соборности. Это ни от кого ничего не требовало и ничему не мешало.
Либералы воображали себе битву «холодильника и телевизора», но и это было не более, чем мифом. Холодильник и телевизор существовали в двух параллельных плоскостях, в параллельных реальностях.
Власть видела, что дела идут неплохо, но не понимала — почему. Кремлевские начальники искренне принимали равнодушие и безразличие за поддержку и одобрение. Что, впрочем, было ошибкой лишь отчасти. Ведь безразличие до поры и вправду было добродушным и нетребовательным.
Вторая половина 2010-х резко изменила ситуацию. Ухудшающаяся экономическая обстановка заставила людей взглянуть на происходящее не столько более критически, сколько более внимательно. Социологам, проводящим опросы для ФОМа, ВЦИОМа или Левада-Центра, кажется, будто политические взгляды у людей меняются. На самом деле они появляются. Жители России не переосмыслили свою отношение к власти, у них просто появилось к власти некоторое осмысленное отношение. Точнее, начинает появляться.
И вполне понятно, что это именно такое отношение, которого нынешняя власть заслуживает.
Вот тут-то и случается самое страшное. Не понимая причины происходящего, не осознавая, что пропаганда и раньше работала вхолостую, правящие круги начинают судорожно искать источники своих внезапных идеологических неудач. Поскольку нельзя ни обвинить самих себя, ни признать, что есть объективные, непреодолимые обстоятельства, исправить которые власть не может, не изменив (вернее, не отменив) свои же порядки, они направляют гнев на идейных противников или на безобидные электронные устройства, с помощью которых передается неугодная для начальников информация. Бороться начинают с интернетом.
Если бы наши чиновники и депутаты были людьми хоть немного более грамотными, они бы знали, что и Бастилию, и Зимний Дворец взяли люди, не умевшие ещё пользоваться фейсбуком. Но сегодняшние поклонники Бурбонов и Романовых, похоже, искренне считают, будто нынешние Бастилии будут стоять вечно, если только удастся отключить социальные сети.
Действуя таким образом они достигают обратного эффекта. Пытаясь блокировать мессенджеры, залезая в частную жизнь граждан, принимая всё новые и новые репрессивные законы и произнося лозунги, адресованные воображаемому «глубинному народу», они провоцируют раздражение и политизацию народа реального. Жители России разобщены, не привыкли к самоорганизации и борьбе за свои права. Но провокации власти их пробуждают и потенциально сплачивают.
Однако, есть ещё нечто в самом деле «глубинное», что пока что работает на стабилизацию существующего порядка. Это глубинный страх российского обывателя — не перед репрессивными органами, не перед ФСБ, Росгвардией и полицией, а перед самим собой. Зная собственный опыт и помня хоть немного национальную историю, среднестатистический обыватель не без оснований опасается, что сорвавшись, выйдя за рамки привычного бытового поведения, он может натворить такое, о чем потом сам пожалеет. События на соседней Украине подталкивают к такому же выводу. Формула «нам не нужен Майдан» заменяет сегодня привычную советскую присказку «лишь бы не было войны».
И всё же у страха есть такие же границы, как у терпения. Постоянные и многосторонние провокации власть имущих рано или поздно создадут ситуацию, когда возмущение и презрение станут сильнее любых, даже обоснованных, страхов. Формула «так дальше нельзя» отнюдь не подразумевает, будто потом будет лучше. Она просто констатирует невыносимость текущего состояния.
Собственно это и есть психологическая основа революционной ситуации.
