«Обнаженная со скелетом» — один из знаменитых перформансов Марины Абрамович
После того, как последние участницы коллектива Pussy Riot получили свободу, в интернете вновь не то что бы вспыхнули, но как-то оживились дискуссии по поводу совриска вообще и перформанса в частности. Они и до этого особо не затихали: последняя акция Павленского на брусчатке Красной площади не забылась пока, но возник очередной повод поговорить о прекрасном и/или безобразном, вот им и воспользуемся.
Те, кто считает, что перформанс — это такая… (слово недавно запрещенное к употреблению) ну, в общем, нехорошая штука, которую придумали современные художники, которым лень учиться рисовать, и вообще «я б тоже мог, да яйца жалко» — глубоким образом неправы. Перформанс придумали вовсе не художники и не в ХХ столетии. По сути первыми известными перформерами были греческие философы. Например, Диоген Синопский среди современных художников смотрелся бы вполне органично. И если вы думаете, что современникам было интересно общаться со сварливым чудаком, то, хоть я и не древний грек, но мне бы не очень понравилось, если бы какой-нибудь бомжеобразный мужичок вздумал заняться у меня на глазах рукоблудием (привет актеру Панину), а Диоген-то мог выкинуть штуку и того хлеще. Собственно, вся жизнь философа и была непрерывным перформансом. Сократ неоднократно был бит за свою страстную любовь к дискуссиям в публичных местах с не очень жаждущими этого жителями Афин. Александр Марков как-то заметил, что Платон не занимался тем, что учил об идеях, Платон занимался тем, что был продан в рабство и довольно-таки сильно пострадал. При всей радикальности заявления, оно до известной степени справедливо — жизнь, жест, поступок были для греческого философа не менее, а может быть и более важны, чем учение. Перформанс — штука, которая существует довольно давно, хотя она может так и не называется, юродивый XVI века, протягивающий Ивану Грозному кусок мяса, не думал, что занимается актуальным искусством, он просто должен был что-то сделать и, собственно, делал.
Как писала Гаятри Спивак, угнетенные не имеют языка — их язык почти всегда только заёмный — это язык интеллектуалов, которые говорят от их имени. Кстати, именно поэтому всегда существует опасность подмены интересов угнетенных интересами их представителей (радикальнейшей реакцией на такую подмену была в своё время махаевщина). Помимо того, что угнетенные не имеют собственной речи, даже когда интеллектуалы берутся говорить от их лица, власть всегда имеет достаточный аппарат из оплачиваемых интеллектуалов, достаточное влияние на СМИ, чтобы сделать любое высказывание почти неслышным, нейтрализовать его, или даже использовать в своих интересах.
Замечателен пример недавнего выступления Сергея Шаргунова на собрании писателей. Мало того, что Путин не отвечает по существу на заданный ему вопрос из довольно обширного перечня политзаключенных, он останавливается только на одном эпизоде, который ещё можно трактовать при желании как неоднозначный. В репортажи практически всех СМИ речь Шаргунова попадает в радикально сокращенном виде, президент же предстаёт в облике справедливого, милостивого и ироничного отца народов. У власти всегда есть средства сделать диалог с ней невозможным. И если возможность речи отсутствует, остаётся только жест, жест, констатирующий невозможности речи, как аплодисменты на антилукашенковском митинге или пустая листовка из анекдота (вспомним, кстати, и ещё одну акцию Павленского). Собственно и греческие философы ведь удалялись в пифосы и бродили с осветительными приборами днём не просто так. Возможность публичного высказывания так же была проблематична уже для них. Кем, собственно, был Сократ, зачем ему понадобилось придумывать для себя термин философ, «любитель мудрости» — да потому что само слово «мудрец», софист было дискредитировано легионами преподавателей красноречия, готовых за плату доказать что угодно. В этих условиях сама речь оказывается невозможной — дискредитированной.
Жест остаётся последним способом сказать что-то власти и обществу, если ты должен молчать и на самом деле эта попытка высказывания обречена на провал. Власть легко использует оружие противника, ей так же нужен перформанс для привлечения внимания публики, для возбуждения масс, и, главное, у неё есть средства для того чтобы обосновать любое своё безумие — власть это самое грандиозное шоу на земле. Ни один художник не может создать ничего столь же безумного и сюрреалистичного как ГУЛАГ, Освенцим или, в конце концов, лагерь в Гуантанамо. Ни одна даже самая громкая акция ни одного художника не сравнится по резонансу с выступлением Хрущева на ассамблее ООН, породившим термин «ботиночная дипломатия». Крупнейшими российскими перформерами 1990-х были вовсе не Олег Кулик и Авдей Тер-Оганьян, а Борис Ельцин и Владимир Жириновский. Ни одному современному художнику не пришло в голову организовать что-то подобное полёту со стерхами. Да и если взглянуть вглубь веков: введение коня в сенат или размахивание в том же сенате отрубленной шеей страуса были безумнее любой дикой выходки любого последователя цинического учения. Да и в наших пенатах, вспоминая Ивана Васильевича, ведь переюродствовать юродивого на троне не мог никто из современников.
И всё же между перформансами власти и перформансами протеста есть огромная разница. Перформанс власти уничтожает границы, моральные и любые другие нормы, он провозглашает любое действие властного лица нормой, или, вернее, считает нормой то, что власть имущие могут нормам не следовать. В этом перформанс власти мало чем отличается от эпатажа медиа-персон, также пренебрегающих нормами общественного поведения именно потому, что статус позволяет им пренебрегать этими нормами, статус гарантирует их неприкосновенность.
Напротив, перформанс протеста эти границы актуализирует — предлагает о них задуматься. Какова ваша мораль, какова ваша вера, если вы готовы из-за песни посадить людей на два года? Показательно, что о многажды упоминавшемся здесь Диогене, в свою очередь многократно эпатировавшем граждан Афин, сохранилась и такая история. Когда какой-то юноша непроизвольно в его присутствии выпустил газы, Диоген со словами: «Мерзавец, неужели не сделав ничего, чтобы дерзко вести себя на публике, ты начал показывать нам здесь свое презрение к мнениям», — ударил того палкой. Суть этого акта не в том, чтобы продемонстрировать: я Диоген, великий мудрец, а ты — унтерменш и вообще подрасти пока, а в том, что Диоген своими поступками задавал вопросы о нормальности поведения, а не отрицал возможность нормы. Критика и отрицание это весьма разные вещи.
Однако раз уж зашла речь о медиа-персонах, то здесь надо остановится несколько подробней на статусе художника. Как мы помним из комикса Линор Горалик, всё, что художник делает в черной кофте — это искусство. Статус художника как бы освобождает человека от границ и норм (моральных и эстетических), ведь предполагается, что художник и должен привносить в искусство то, что лежит за его пределами. Это не так — художник не привносит и ничего не делает искусством, и не может сделать, он может лишь пытается обнаружить его (этого искусства) границы. В черной кофте или в светло-серой, или вообще без кофты он может заниматься много чем помимо искусства, например, критикой того же искусства или инфраструктуры возникающей вокруг него.
Когда обнаружение границ подменяется их автоматическим расширением, мы получаем коллапс искусства. Писсуар Дюшана — акт критики современной Дюшану индустрии искусства, современного ему искусствоведения и, в конце концов, общества. То, что общество всё же согласилось принять его писсуар как шедевр, как произведение искусства, и говорит о том, что эта критика была справедлива. Подтверждением справедливости критики в этом случае оказывается полная глухота к ней, полная неспособность арт-сообщества к определению границ искусства.
Писсуар Дюшана никогда не был и не будет произведением искусства именно потому, что не всё, что делает художник — искусство.
Мы, увы, живем в ситуации, когда арт-сообществом при молчаливом согласии общества в целом это игнорируется и статус художника до известной степени освобождает его от ответственности. Когда человек совершает какую-то акцию и заявляет, что акцию он проводит именно как художник, он в значительной степени нивелирует её значение, он как бы заранее пытается себя самого оградить от критики. Но человек, сам занимающийся критикой общества и власти, не имеет на это права.
Безопасный перформанс — не перформанс.
В прошедшем году осенью в галерее на Солянке шла интересная выставка, если её так можно назвать, — «Зоопарк художников». Действительно зоопарк: в своих кельях-клетках, в разных концах галереи сидят современные художники (весьма известные) и представляют перформансы. Это на самом деле удивительно верная метафора того состояния, в котором находится сегодня акционизм: акционист — это художник, а художник сегодня уже не совсем человек — какое-то животное, свободное от норм человеческого общежития, потому для этих норм безопасное — находящееся в зоне отрицания, несуществования норм, а не их критики. Зрителю ничего не грозит — он защищен от этих животных прутьями надежных решеток. Представьте себе всё того же неизменного Диогена, который по рабочему расписанию является в театр, зажигает свой светильник и выходит на сцену — демонстрировать поиски человека перед почтенной публикой. Это же автоматически делает его действия бессмысленными. Так что, господа акционисты (да и художники тоже), выходите из своих клеток, если вам есть что сказать.
