© syrianfreepress.wordpress.com
Украинский переворот становится революцией. То, что начиналось как смена власти элит под шумиху столичного протеста и уличных боев праворадикальных группировок с силами правопорядка, стремительно становится массовым социальным процессом.
Сегодня мы видим то, чего до сей поры не было. В политическую борьбу втягиваются широкие слои общества, преимущественно из южных и восточных регионов. Вместо шумного, эффектного столичного протеста, поддержанного студентами, средним классом, интеллигенцией, городской буржуазией или как принято говорить «рассерженными горожанами», на авансцену выходят металлурги, шахтеры, бюджетники, мелкие фермеры, молодежь городских окраин. Иллюзий быть не должно, они не осознают себя классом, у них нет профсоюзов, лейбористских партий, идеологии, но они уже начали действовать политически, и они начали организовываться. Более того, они становятся серьезной силой: из них формируются отряды самообороны, назначаются «народные» мэры, толпы граждан останавливают колонны боевой техники и отговаривают солдат выполнять приказы своего командования. Украинская армия разлагается на глазах, даже не вступая в бой, просто под напором народного мнения и упорства граждан, гоняющихся на старенькой «Ниве» за танком Т-72 и спрашивающих солдат-срочников в лицо «Вы приехали нас расстреливать?» В лучших традициях «разагитирования» большевиками корниловских частей в ходе августовского путча 1917 г.
Однако принять события в подобном ключе готовы далеко не все. Комментарии новостных сайтов и блоги полны иронии по отношению к участникам протеста и командирам самообороны. Стандартная интернет-характеристика для донских сторонников федерализации — «быдло», «скот», «гопота», «люмпены», «деревенщины», «совки» и это без учета вечных обвинений, что на самом деле протестующих свезли откуда-то из России, за деньги, что всё это переодетые офицеры ГРУ или ФСБ. Тот факт, что простые семейные люди средних лет, с семьями из провинциальных городков и поселков могут иметь свое мнение, бороться за то, что они верят, рисковать собой, подставляясь под автоматы и бронетехнику, вызывает скепсис. Это не герои голливудский боевиков и книжных романов, не рыцари в сверкающие латах, они такие, как есть, такие, каких их застали события в реальной жизни. Зачастую это неказистые люди, безвкусно одетые, они используют обывательский язык с примесью нецензурной брани — непривычная картина политического активиста или лидера для современного общества.
Политический всплеск в стране выдвинул простых людей, тех, кто обладает какими-то организаторскими способностями, инициативой, волевым характером, внутренней убежденностью, хотя бы минимальным армейским или управленческим опытом. Либеральная интернет-тусовка не может простить донецким работягам неприятия триумфально идущей по стране демократической революции. Как смеет необразованное «быдло» сомневаться в мудрости киевского и львовского «креативного» класса, вершащего с Майдана судьбу страны?!
Подобное не ново, мы помним, с какой агрессивностью московский либеральный бомонд бичевал челябинских и тагильских рабочих, пресловутый «Уралвагонзавод», не поддержавших акцию «белая лента». Ярче всех, пожалуй, свое отношение высказал блогер Андрей Куприков: «Едроссовский скот в лице заводских быков выходит помычать на площадь». Хотя это далеко не самое грубое, что в те дни говорилось и писалось об уральских рабочих. Причем в разразившемся скандале никто даже не пытался извиниться перед рабочими, которых могли задеть подобные высказывания. Не барское это дело извиняться перед какими-то рабочим быдлом!
Вместо анализа того, почему рабочие и бюджетники, жители регионов не поддержали столичный протест, эксперты либерального лагеря в очередной раз накинулись на «темный, отсталый, консервативный, патерналистский русский народ» — верную опору режима.
Да, тут нужно сделать паузу и уточнить, в ходе протестной кампании 2011-2012 гг. рабочих и бюджетных служащих объективно использовали. Людей на митинги свозили в добровольно-принудительном порядке, за отгулы и денежные премии, нередко под угрозами. Те лозунги, которые декламировались на акциях в Челябинске, Тагиле и Екатеринбурге не имели ничего общего с реальным курсом власти последних 10-15 лет — откровенно антирабочей, антипрофсоюзной, антисоциальной политикой. Сохраняющиеся низкие доходы промышленных рабочих, ухудшающееся условия труда, урезаемые трудовые и социальные гарантии, падающее качество социального обеспечения — все это сочетается с активным перераспределением национального богатства в пользу узкой прослойки крупного бизнеса, высокопоставленных чиновников и топ-менеджмента. Трудящимися манипулировали, стравливая рабочий и средний класс, синие и белые воротнички, столицу и регионы, крупные города и провинциальные поселки. Но разве манипулируют только рабочим классом? Разве такой же манипуляции в разное время не подвергается средний класс, буржуазия, интеллигенция, пенсионеры? Можно ли сказать, что рабочим классом легче манипулировать, чем другими классами, социальными группами и слоями населения?
Едва ли, скорее вопрос в политической и общественной ситуации. Отсутствие классовых и социальных пунктов в повестке дня московской оппозиции, засилье непопулярных в народе лидеров протеста, людей с высоким антирейтингом, бывших функционеров того же режима в 2000-е и 1990-е изначально оттолкнули от протеста значительную часть потенциальных сторонников. Едва ли рабочим честные выборы нужны меньше чем другим слоям населения, но именно неолиберальный характер оппозиционной коалиции (включая ручных левых и националистов) предопределил возможность властями использовать рабочих и малоимущие слои населения как лоялистскую силу.
В сущности проблема даже не в ошибках отдельных политических лидеров или политтехнологов, неверно выбравших целевую группу воздействия. Проблема в том мировоззрении, что господствуют в среде столичных хипстеров, либеральной интеллигенции, пресловутых «рассерженных горожан» по обе стороны российско-украинской границы. Неолибералы искренни в своей ненависти к рабочему классу. Масса необразованных, малообеспеченных, некультурных, плохо одетых, грязных, в спецовках с мозолистыми руками рабочих кажется им необузданной стихией, которая противна всему высокому и утонченному.
Наиболее полную характеристику такой психологии дал Джек Лондон в его культовом произведении «Железная Пята» (гл.21):
«Надо сказать, что и олигархи прошли некий путь развития, столь же примечательный, сколь и неожиданный. Они создали у себя жесткую классовую дисциплину. У всех у них были общественные обязанности, которые строго выполнялись. Вывелась порода богатых бездельников. Каждый олигарх по мере своих сил содействовал укреплению объединенной мощи олигархии. Они занимали командные посты в армии и промышленности, овладевали техническими знаниями и становились дельными, а подчас и выдающимися инженерами. Они заполняли многочисленные государственные должности, служили в колониях, десятками тысяч работали в тайной полиции. Их в обязательном порядке обучали богословию, естествознанию и другим наукам, прививали им вкус к литературе и искусствам. И во всех этих областях они выполняли важнейшую для себя задачу — внушать всей нации идеи, способствующие увековечению олигархии.
Их учили, а впоследствии и сами они учили, что правда и добро на их стороне. С детства им прививали аристократические представления о своей классовой исключительности, они всасывали их с молоком матери. Олигархи смотрели на себя как на укротителей зверей, как на пастырей человеческого стада. Подземные толчки народного возмущения сотрясали почву под их ногами. Призрак насильственной смерти гнался за ними по пятам. Бомбы, ножи и пули были для них клыками и когтями ревущего зверя из бездны, которого необходимо укротить для спасения человечества. Они и полагали себя спасителями человечества, самоотверженно ведущими его к высокой цели.
Они считали себя как класс единственными носителями цивилизации. Они верили, что стоит им ослабить узду, как их поглотит разверстая слюнявая пасть первобытного зверя, а вместе с ними погибнет вся красота, и радость, и благо жизни. Без них водворится анархия и человек вернется в первобытную ночь, из которой он с таким трудом выбрался. С детских лет их пугали этой картиной грядущей анархии, и, одержимые страхом, они и сами пугали ею своих детей: вот зверь, которому должно наступить на загривок, и высшая миссия аристократии в том, чтобы держать его под пятой. Только они, по их представлениям, ценой неустанных трудов и жертв способны были защитить род людской от всепожирающего зверя; и они верили этому, верили непоколебимо».
Бедность низкооплачиваемых работников и служащих толкуется исключительно в свете личной неполноценности и ущербности последних. «Они бедны, потому что глупые, ленивые, не хотят работать/учиться, ждут халявы и много пьют» — так мыслит рафинированный московский/киевский неолиберал. Врач, социальный работник, фермер, не получающий высокой зарплаты, не живущий на широкую ногу, не приближающийся по потреблению к стандартам среднего класса, автоматически попадает в категорию того самого отсталого, аморфного, консервативного слоя населения, который сдерживает прогрессивную, модернизационную часть общества.
Но вот в чем проблема — таких людей много, их большинство. Хотя неолибералы и успокаивают себя статистикой сокращения доли промышленного пролетариата в структуре современного общества, подспудно они понимают, что трудящиеся, малоимущие слои населения это как минимум 70-80% социума, который их окружает, и это делает их силой.
И эту силу нужно ограничивать. Если мы верим в их глупость и неполноценность, мы должны сдерживать их притязания на власть, на участие в политике. Безусловно, подобные соображения не могут быть взяты на щит официальными политиками, борющимися за голоса избирателей, и крайне осторожно высказываются публично. Однако для себя они мыслят именно так. В своем кругу необходимость ограничения избирательных прав бедных — самоочевидная аксиома, о чем не раз говорили такие властители отечественных окололиберальных дум, как Латынина, Собчак, Носик, Шендерович и многие другие. Подобная тему уже упоминалась мной в статье «Сияющая прелесть либерального шовинизма». Неолибералы проецируют рыночную эффективность на структуру социума, постулируя принцип — чем эффективнее индивид или социальный слой для экономики, тем больше власти и совокупного общественное богатство он может предъявлять. Возможно, с этим можно согласиться, но что тогда становится мерилом этой самой эффективности? Нам говорят: «Рынок».
Получается интересная ситуация, что текущее состояние вещей, неравенство возможностей, имущественное расслоение является объективным и приемлемым. Это удобная точка зрения для крупных бизнесменов и топ-менеджеров, устанавливающих размеры прибыли и бонусов самим себе. Богатые заслужили свое богатства, бедные свою бедность. Продолжение этой логики — выстраивание социальной иерархии, где те самые заслуженные, креативные, инновационные богатые возвышаются над серой массой остального общества, занятого малооплачиваемым трудом. Так либеральная публика легитимирует свои притязания на власть в обществе.
Это звучит тем более противоестественно, что именно неолиберальная публика любит истерично кричать о демократии и апеллировать к народу как источнику власти.
На деле получается ситуация, когда демократия сводится к демократии для имущего класса, к сословно-представительной системе, где группировки элиты организуют пространство для ненасильственной ротации пребывания во главе государства, согласования интересов и конкуренции за господство над остальной частью общества. Опять же, «народ» в такой парадигме взглядов — отнюдь не вся совокупность граждан, а лишь та ее часть, которая в силу материального, социального положения, уровня образования и культурного статуса способна к рациональному участию в управлении государством и общества. Рациональному с точки зрения тех же неолибералов, где рациональность это преданность системе капитализма, рыночной экономики, устоявшейся классовой иерархии. Только эта часть общества достойна обладать привилегией активного и пассивного избирательного права. Ограничить право голоса имущественным цензом — мечта многих идеологов неолиберализма.
Проблема не только в том, что поползновения городской буржуазии и среднего класса на привилегированное положение в обществе ничтожно уже в силу субъективности таких оценок. Они сами оценивают свою значимость для общества, они золотая часть народа в собственных глазах. Вопрос так же в предельной взаимозависимости различных групп общества друг от друга. Без труда заводских пролетариев, шахтеров и разнорабочих даже самый опытный и высокопрофессиональный менеджер бесполезен. Столица и региональные центры кишмя кишат «продвинутыми» высокооплачиваемыми бездельниками из респектабельных фирм и компаний, наслаивающихся на производственное, инфраструктурное, промышленное, ресурсное наследие советской эпохи. Работники реального сектора экономики работают не только за себя, но «и за того парня» из офиса, чья зарплата в 3 раза выше, а работа 3 раза проще. Безусловно, офисный труд имеет свою специфику, и белые воротнички подвергаются эксплуатации подчас не меньше рабочих у станка, однако разность в доходах вторых и первых поражает воображение. Как может труд секретарши столичного офиса превосходить оплату труда медсестры из провинции в 5-7 раз?
Однако именно такая дифференциация работников по доходам, помноженная на статусность нерабочих профессий, рождает в среде офисных служащих и менеджеров убежденность в своей исключительности. Подобная психология становится частью политических убеждений, а позднее и классового мировоззрения. Два года назад в Москве, как сегодня в Киеве, взбудораженная политическим протестом интеллигенция чувствовала себя прогрессивной силой, имеющей право вести остальных за собой. Подобная самоуверенность дорого стоила новому «белому движению», расколовшемуся как в формате столица/периферия, так и в формате сытый городской интеллектуал/полуголодный заводской труженик. Та же самая линия разлома режет Украину.
Современный неолиберализм по сути это гипертрофированный эгоизм, это идеология кастовой иерархии общества, разграниченной отношением к средствам производства, с чрезвычайно неравномерным рыночным распределением общественного богатства.
Сила этой иерархии тем выше, чем больше классовой ненависти она воспроизводит, противопоставляя культурные различия социальных групп как непреодолимые препятствия для социальной и политической коммуникации. Капитализм поощряет классовый снобизм, играя на создаваемых им же противоречиях. Данная социальная метаморфоза отлично описана в антиутопии О.Хаксли «О дивный новый мир», где общество разделено по кастовому принципу, который поддерживается тем, что в каждой группе прививает своим членам гордость за принадлежность к своей касте, почтение по отношению к высшей касте и презрение к низшим кастам. Современное общество отличается лишь в том, что не имеет официальных государственных институтов, реализующих подобную политику, хотя на деле тот же самый корпоративный эгоизм и шовинизм пестуется самой системой экономических отношений. Бесчисленное множество экономических и институциональных агентов, действуют не организованно, но системно, в одном направлении, поддерживая те самые классовое стереотипы и предрассудки, о которых говорил Хаксли.
Оружие против этого классового снобизма и социального шовинизма есть — это солидарность. Индустриальные рабочие и офисные служащие, технические работники и управленческие менеджеры, лица средних доходов и малообеспеченные, синие и белые воротнички (неважно какого цвета на вас рубашка) по сути дела имеют одинаковые стратегические цели — личное достоинство и материальный достаток, которые достигаются борьбой за трудовые, социальные, политические, гражданские права. Вместо борьбы за персональное «место под солнцем», социальные группы и страты могут объединиться в стремлении разрушить иерархию как принцип социальных отношений. Сила такой солидарности будет сильнее любого узкогруппового эгоизма.
